графа "род занятий" / творческая интеллигенция
Эльчин Сафарли об омлете за тысячу баксов, женщинах и искренности в книгах
Вдохновение для современного писателя – слишком дорогое удовольствие. К его посещению приходится готовиться заранее. Это как пойти позавтракать в нью-йоркский Le Parker Meridien и заказать самый вкусный и дорогой в мире омлет c лобстерами и севрюжьей икрой за тысячу баксов.
Каждый день его заказывать не будешь. Так же с вдохновением: если на него полагаться, придется неоправданно дорого платить. Либо неустойкой, если у тебя контракт с издательством, либо подорванным авторитетом в глазах редактора, если с издательством договорились устно и редактор просит сдавать, к примеру, три книги в год – ведь с начинающим писателем, выдающим в год по одному роману, сотрудничать невыгодно.

У каждого писателя свои приоритеты. Кто-то осознает, что для того, чтобы его начали читать, надо чаще писать и завоевывать место на полках. А кто–то одну повесть вынашивает целый год, потом год ее пишет и еще полгода шлифует, утверждая, что настоящая литература, как вино, любит время. Я не против ни тех, ни других. Просто те представления о писательском деле, которые сформировались у нас по дневникам и мемуарам классиков, к сожалению, уже не актуальны. Сейчас книги – это бизнес для издателей, которые берутся за книгу неизвестного автора, пусть и талантливо написанную, только в том случае, если он, говоря образно, дописывает ее продолжение. Писатели-«однодневки» для крупного издательства – продукт нерентабельный.
Но во всем есть исключения. Так случилось со мной.
В крупнейшее российское издательство я послал рукопись по электронной почте – и мою первую книгу «Сладкая соль Босфора» издали в 2008 году, не взяв с меня никаких обещаний, что я еще что-нибудь напишу. Я не подписывал никаких страшных контрактов. Я вообще не собирался становиться писателем. Так получилось. Спустя месяц после выхода «Сладкой соли Босфора», которая без рекламы вошла в список ста самых популярных книг Москвы, я сдал вторую книгу «Туда без обратно». Написал быстро, не ставя перед собой никаких сроков. Уже издано шесть моих книг, сейчас я дописываю седьмую. И это не конвейер и не «литературные негры». Это желание работать над собой и стать читаемым.

Когда пишу, я счастлив. Это такое абсолютное счастье, в чистом виде, которое от тебя не отвернется и не ускачет к другому. Оно всё твое, «от» и «до», и зависит только от тебя, а не от любимого человека, например, который может уйти в любой момент.
Ведь, такое часто бывает – только привыкнешь к хорошему, а оно вдруг заканчивается. Вот тогда и думаешь: «Может, вообще не стоило начинать?» Привыкнуть к хорошему легко, а отвыкать – трудно. Творчество никогда не предаст. Если ты, конечно, сам от него не отвернешься. А если отвернулся, забыл, то, значит, и творчества не было. От своего дела жизни невозможно отказаться, потому что оно и есть ты.
Сейчас книги для меня – это каждодневный труд.
С десяти вечера до двух ночи я скрываюсь ото всех, нарезаю себе дыни, запасаюсь сигаретами и поднимаюсь в свою комнату. Все происходит не по «классическому сценарию»: громоздкий письменный стол, исписанные листы бумаги, сумасшедший автор с вздыбленными волосами и абсолютная тишина. В реальности все гораздо прозаичнее. Я пишу лежа в постели, ноутбук отчаянно вопит от перегрева, за окном, в саду, воет наш темпераментный пес Мартин, тяжко переживающий роман с очередной пассией. Плюс ко всему в комнату постоянно кто–то ломится. Либо мама, переживающая за мою осанку. «О всемогущий Аллах, ну что за писатели пошли нынче? Пишут в горизонтальном положении». Либо брат, парень приземленный, который все, что потерял и не может найти, ищет почему–то в моей комнате.

Порой я злюсь, говорю, что соберу вещи и перееду в город, в свою белую квартиру на двенадцатом этаже. Но потом понимаю, что этот шум большого загородного дома – крики домочадцев, вопли обезумевшей от страсти собаки, песня моря, звон посуды из маминой кухни – наполняет мои книги восточным колоритом. Я ведь пишу о Востоке, о его красноречивых жителях, о его базарах с душистыми фруктами, о крике голодных чаек над морем, которые вместо будильника будят тебя полседьмого утра.
Я не умею придумывать книги. То, что пишу – про меня, или каким-либо образом пересекается с моей жизнью. Сэлинджер сравнивал выход книги с прогулкой голышом по Манхэттену: теперь тебя все видят, теперь тебя все знают.
Я никогда не боялся этого. Нет, не ходить голым по улицам – стать «прочитанной книгой» меня не пугало. Может, из–за того, что я никогда до конца не раскрываюсь? Хотя, если серьезно, мне нечего скрывать. Столько всего рассказано, столько всего описано в моих книгах, вплоть до того, простите, какие трусы я ношу, что глупо краснеть, отбиваясь со словами: «Это не я, ребята! Герои вымышлены, совпадения – случайны». Аннотацию к своему последнему роману «Мне тебя обещали» я начал со слов: «Это я. Скрываться и врать, что это всего лишь образ, смешно…». Мой редактор, прочитав рукопись, позвонила мне с вопросом: «Эльчин, ты готов отожествляться с главным героем? Давай лучше изменим аннотацию. К чему такая честность?».

Ничего ужасного герой «Мне тебя обещали» не совершает. Просто все его чувства, болевые точки, отношения с женщинами и к женщинам в целом настолько подробно описаны, что каждый прочитавший книгу может гордо заявить: «Я хорошо знаю Эльчина!». Эта открытость не пафос, не героизм и не желание показать всем, мол, глядите, я как на ладони, ничего не боюсь, свобода слова форева. Это, скорее, моя норма в творчестве. Здесь я не могу врать, лукавить. Могу недоговорить, поставить троеточие – не больше. Творчество, вне зависимости от жанра, должно быть построено на искренности его автора. Для меня это важно. Вот иногда слушаешь какого–то певца, вроде хорошо поет, и техника отличная, и голос сильный, но что–то не то. Искренности нет. Поет так, как будто не прожил, не пережил.
Писатель Жироду верно сказал: «В жизни самое главное — искренность. Научитесь изображать ее, и успех обеспечен». Правда, одной маски искренности мало, нужно содержание внутри.
Важно, для кого ты пишешь.
Когда создаешь одну главу за другой, нужно обязательно представлять себе, кто это будет читать. Подросток, которому важно действие, а не атмосфера. Зрелый мужчина, ищущий в книге повторения своего опыта и стремлений, чтобы удостовериться в том, что он делал всё правильно. Или женщина, проживающая не ту жизнь, которую хотела, но свернуть с пути нет ни сил, ни веры – все зашло слишком далеко. Или одинокая девушка, любимый человек которой ушел без предупреждения, а она осталась помнить и быть. Представлять свою аудиторию нужно не для того, чтобы подыгрывать, потакать ее желаниям, а чтобы "отправить запрос" в мироздание: когда автор четко видит своего читателя, тот непременно находит его книгу. Может, это прозвучит наивно, но, поверьте, так и есть.

Я всегда хотел, чтобы меня читали женщины. О них интереснее писать, да не обидится на меня та крошечная часть мужской половины моих читателей. К тому же, я неплохо знаю, что хотят, ждут, принимают женщины. Я был молчаливым ребенком, не особо общительным и любил слушать. У нас дома, в Баку, всегда собирались женщины – мои многочисленные тетушки, бабушки, кузины. Пока мужья работали, они собирались вместе, занимались готовкой (пекли нежно–сладкую пахлаву или кутабы с весенней зеленью), сплетничали, плакали или хвалились своими золотыми украшениями. Я был маленьким, худеньким и спрятаться мне было намного легче, чем моему упитанному кузену. Мог часами слушать женщин нашего рода и порою даже засыпал за толстой гардиной, где вечером меня, мирно храпящего, обнаруживала мама.
Женщины сильнее, выносливее мужчин. Они ракеты дальнего действия, одна отдельная нация, выносливая при всех обстоятельствах. Они самые требовательные читатели, хорошо чувствующие фальшь и умеющие ценить за что–то особое, отдельное от общей картинки. Вот меня, например, читают не из–за оригинальности, разнообразия или блестящих сюжетов. В моих текстах этого нет. Меня читают из–за атмосферы, которая для одних остаётся неуловимой, а для других очень много значит.
Made on
Tilda